А теперь я ждала , сидя у дома на круглой складной табуретке (ее мне купила другая Няня): я не пошла в магазин, я же гуляла! Мое широкое пальто закрывало ножку маленькой табуретки, я как будто сидела на воздухе. Мимо меня ходили деликатные люди, никто не оглядывался, что я вот так вишу в пространстве.
И вдруг раздался приглушенный вскрик, ко мне обернулась немолодая маленькая женщина, миновавшая меня минутой раньше. Она что-то быстро сказала своему партнеру и крикнула мне:
-Петрушевская?
Я кивнула, и она, радостная, подбежала поближе:
-Я из школы! Мы вас проходим сейчас!
-Пуськи бятые? - спросила я.
-Гусь! Сказка! Пусек мы в четвертом прошли!
Она так была счастлива, и я тоже обрадовалась. Мы поговорили, я пригласила ее на свой концерт, и она просто была поражена (концерт!?). Но это тоже, видимо, было из разряда происшествий: они меня проходят, а у меня
оказался еще и концерт.
-Приходите, -сказала я.
-Хорошо, -отвечала она и тут же попрощалась и ускакала: ее спутника уже не было видно.
А тут и моя Няня Аня пришла из магазина с покупками и бутылочкой кока-колы (спецприз). Это была тайная Покупка Дружбы, сын Федя не разрешает мне кока-колы.
***
Я не люблю вина и водки, чая, кофе и какао, компота, сока, кумыса, кефира и молока, воды, придумайте сами чего пьют еще; я люблю пить кока-колу. Сын Федя у меня вредный, ему нравится запрещать. Но я так малого желаю, и мы живем врозь. И я хожу в лавочку и покупаю 250-граммовую бутыль коки. Или я вхожу в контакт с няней, и мне приносят то, что мне надо, и пью. Стакан в день. По всей земле это делают.
Мы тронулись гулять дальше, и вдруг вернулась школьная учительница:
-Можно я вас сфоткаю? А, сфоткайте нас вместе, пожалуйста, - попросила она Няню.
Видимо, у ее спутника был фотоаппарат.
И еще она попросила у меня номер телефона, потому что у нее возник план позвать меня в школу, к ее детям. А как меня любят маленькие школьные дети, скажу я вам, всегда после сказок гурьбой провожают до выхода! А иногда меня в школу зовут на после уроков и собирают все четвертые классы, и училки стоят городскими львами у рядов, укрощая мальчишек. Но!
Но ведь они все заранее не знают, как дети слушают мои сказки, завороженно! Никто не бьет никого из предыдущего ряда по башке, сразу прячась. И сбиваются в толпу вокруг меня, когда уже можно, я заканчиваю! Боже ты мой, а я ведь читала сказки и для отсталых детишек, которым всегда отвешивал по шеям старший больной ребенок, разбойник, ходивший свободно по рядам, помощник училок. Чтоб не говорили. А они и говорить-то как следует не могли, все с диагнозами.
Мне вообще бабы из бюро пропаганды литературы давали самые тяжелые залы, от которых все писаки носы воротили. А я все брала, надо было зарабатывать. Шесть человек семья. Я и в психушке читала сказки для баб-самоубийц, все собирались в их телевизионном зале. Мы так задруживались, что они мне рассказывали свои страшные истории, самоубийцы же. Про одну рассказали, что ее взял в квартиру вдовец, к четырем детям, она их ростила, потом он умер, а она не ушла, с ними большими осталась. Но тут они ей указали на дверь, что это их квартира, все.А она была уже там прописана. И тогда идти ей было некуда, она повесилась. Но дети быстро вызвали скорую, оно им надо. Ее спасли, но возвращаться некуда, дети квартиру разменяли.
А вот получить такое выступление было удачей, я же не работала и меня не печатали, так что я и при польской редакции толклась, чтоб получить перевод или пусть сделать подстрочник поэта, ведь я же не поэт. А вот сборник Виславы Шимборской так меня потряс, что я его перевела как надо, в рифму, как в оригинале. В слезах.
Потом-то, уже в Кракове, я договорилась, что она меня примет. Приняла и с чаем с печеньем! Так мы поболтали! А потом ей
дали Нобеля. А я уже отдала этот готовый сборник вместо черновика поэтессе Таньке-антисемитке, и вдруг она меня за мои готовые переводы возненавидела, и где застанет, то в Доме литераторов, то в Доме творчества в Малеевке, и орет: «Кто ее сюда пустил!». Конечно, ей жутко трудно было заново излагать уже существующие стихи! Мне звонили из журналов, хотели Шимборску по случаю Нобеля напечатать в моем переводе. Но не к дуре Таньке же мне было обращаться. А второго экземпляра печатать бумаги не было: нищета!
Но польза от переводов Шимборской все же была: я сама стала писать стихи. Вот первые:
«Угасание древнего рода, генетически дряхлого кода, передача чудачеств одних. Нос крючком, ненавистники злые, на детей и родителей злые, и еще замечательный штрих: в пятьдесят на последние лета Бог ума их лишаает за это, оставляет лишь ненависть в них. И потом без зубов и в рогоже отпускаешь в святые их, Боже, и за это прощают все их. Но до этого надо добраться, и дожить и живыми остаться, чтобы глянул небесный жених. А не то по дороге прихлопнут и рукою об руку прихлопнут, словно пыть очищая от них».
Комментарий:
Здоровья вам, прекрасная!
