А вот  молодые будущие мамки посмеивались над какой-то старухой с огромным животом.  Она объясняла, что ждет аборта (!).
Что она инвалид после инфаркта и родить не сможет. Умрет. Что  у нее трое детей и муж уже полгода как лежит с радикулитом. И ей 48 лет. И они живут в засыпушке на Шатурстрое (вагончик, низ которого завален землей).
Эта Паня обнаружила, что беременна, только на четвертом месяце, ей в Шатуре вначале ставили диагноз раковая  опухоль. И тут эта опухоль стала шевелиться! А вот аборт ей делать не разрешили на таком позднем сроке. Но она была единственным кормильцем в семье - трое детей и лежачий муж. И Паня пошла по инстанциям, требуя аборта. Все врачихи ничего не решали, не брались за такое дело, убивать уже большое дитя,  и  посылали ее в министерство, в Москву. Она поехала, шла по улице и спросила у какой-то женщины, где министерство. Та оказалась (внимание!) главным каким-то врачом в этом министерстве. И вот она пожалела брюхатую Паню и дала ей направление в областной НИИ акушерства и гинекологии (тот самый МОНИАГ). На аборт! На седьмом месяце! И уже месяц Паня ждала аборта, бродила со своим брюхом по коридору вместе с актрисой Купченко, тоже с брюхом. Все там были равны. Затем я родила Федю и на второй день оказалась с температурой  под 39 и была отправлена пешком через двор, в двух халатах, резиновых сапогах и с полотенцами на груди и на голове (было холодно, шел снежок) в тифозный барак - туда принимали больных стафилококком.
МОНИАГ был весь им заражен, как многие советские роддома. И там я обнаружила Паню, на соседней койке! Она была как ежик, вся утыкана трубочками. У нее была температура  под сорок.  Ей сделали аборт, по ее мнению. Но,ничего не сообщая Пане, ей сделал кесарево доктор Володя, легенда МОНИАГа. Он спасал  детей и матерей в самых катастрофических ситуациях.
Он не брал ни копейки и никаких подарков. Его мать умерла родами, и он поклялся стать акушером. Иногда за ним бесплодно охотились спасенные матери с подарками. И доктор Володя держал Паню месяц, видимо, чтобы вырастить у нее в животе ребенка. Однако  Паня на второй день после кесарева  получила родильную горячку. И ее свезли в чумной барак, куда притащилась и я в полотенцах. Сзади за мной несли молчаливого трехдневного Федю в синем байковом одеяльце. Мне нельзя было его касаться.
Но кормить его я была должна (стерилизовали молоко, наверно).  На второй день к Пане пришел легендарный доктор Володя. Пощупал лоб, потрогал груди. Сказал, что температура из-за того, что молоко пришло. Велел положить на грудь ледовые грелки. К несчастному вытащенному плоду пришло молоко! И куда дитё дели, вопрос.
Мне ребенка не носили, меня кололи адским больничным антибиотиком олететрином, от которого была боль невыносимая, я уходила плакать на матрасы в конец коридора, чтобы не пугать соседок. Лекарства с воли были запрещены!
Наконец температура упала, и Федю принесли. Несчастный уже привык пить из пипетки и сосать разучился. Но я схитрила - дала ему грудь и сразу ее вынула. Он был не дурачок и потянулся к ней. И на третий такой обманный заход поймал питание, всосался как пьявка! А вот Пане зашили швы, и она стала вставать и еле-еле ходила по стеночке. Ей объявили, что завтра ее выписывают. "Тренироваться надо", объясняла тощая Паня с огромным бюстом. "12 километров от станции мне идти". Вот тут я воспылала гневом. Я вспомнила, что я журналист! Пошла к завотделением и пригрозила ей, что всех посажу. Уголовное дело по неоказанию помощи умирающему.
Больница обязана дать машину скорой помощи - до дома! Когда Паня уходила (без никакого пакета, без еды, только с пустой сумкой), я специально вышла к сопровождающей тетке - которая тут отбывала тюремный срок как санитарка - и сказала, что посажу ее обратно на зону, если они выкинут из машины Паню по дороге. И велела Пане написать мне, если это случится. Уехали. А ко мне в палату привели молодую девушку на раннем сроке с t 39. Я сказала, что Федю приносить сюда нельзя. Неизвестная ведь температура. И сестры надо мной сжалились - дали халат, маску, полотенце и отвели в детскую. Чего было делать нельзя.
Но мы уже подружились все тут, в тюремном бараке.  Я села кормить бедного Федечку, а сама все смотрела на прозрачную колыбельную, кювезу, в которой лежала в тепле, вся в розовом, прелестная куколка. Чья? Тут, в чумном бараке, только мы двое были, я и та с температурой. И вдруг я чуть не зарыдала - это чудо, эта куколка была дочерью бедной Пани... Как мне хотелось забрать ее к себе. Но куда? Работы нет, я запрещена, у мужа зарплата маленькая, а у меня на руках двухнедельный Федечка и Кирюша двенадцати лет, и мама.
Но спустя шесть лет я родила свою куколку, Наташу. Где она теперь, то чудо, та моя первая не доставшаяся мне крошечная девочка - ее, конечно, удочерили. Сорок лет ей. Красавица, наверно. Наташа красавица.

И китайцы прислали вопрос, что значит "Чинзано". Переводили, видно,  без договора и гонорара, чтоб не платить автору за пьесу, а в русско-китайском словаре не было слова "Чинзано".
    Федя некоторое время учился в английской школе, пока его не выгнали за то, что он написал на доске "Да здравствует тысячелетие христианства в России". Он хорошо говорит на англ, фр., итал., португ., других примеров не помню. Наташа говорит на французском, даже поработала переводчицей,  и свободно говорит по-английски,  на нем пишет тексты своих песен. Я читаю неохотно и редко на фр., итал. (специально выучила язык, чтобы прочесть рассказ «Шестой этаж» Д. Буццатти на итальянском, а пока прочла по-польск., и только потом прочла всю книгу  по-итальянски), также читаю на некоторых слав., на англ.
      Мой великий дед проф. Николай Феофанович  Яковлев знал 11 языков плюс почти 60 наречий Кавказа. В 1923 году написал первую грамматику чеченского языка. В дагестанском есть буква "палочка Яковлева". Это ему памятник. Дед дал письменность почти 60-ти народам Кавказа. Сейчас его там и не вспоминают. Или вспоминают, что в мечетях читали коран по-арабски, и надо было тогда учить и говорить на нем. А не на дагестанском, что ввел дед. Но в советские времена арабское чтение не позволялось. 
      Профессор Яковлев  уже в 50х гг баллотировался в члены-корреспонденты Академии наук. Но его уволили из института восточных языков и посадили на 25 лет в психушку Его врагами были Берия, какой-то Чикобава и один известный писатель. Забыла имя. Автор "Три цвета времени", кажется. Он мне известен тем, что в 20-е годы, богатый чел.,  не дал голодающей Цветаевой денег на хлеб, она пришла просить. Не шлите мне его имя. Я уничтожу его.
     Какие языки знала моя бабушка Валентина Ильинична, урожденная Вегер, мне неведомо. Со своей дочерью Вавой (Верой Николаевной Яковлевой) она говорила на "языке придворных", им пользовались большевики-подпольщики, перестукивались на нем по тюрьмам. Бабушка была член партии большевиков с 1908 года. Отец ее своих детей  готовил к каторге. Но не к советским пыткам в застенках НКВД. Его сына и дочь ( Евгения Вегера,  секретаря Одесского горкома, и Леночку Вегер, завканцелярией Калинина) посадили, пытали и расстреляли в 37 году. Самого Илью Сергеевича Вегера толкнули под грузовик "Хлеб" на переходе у гостиницы "Националь" на ул. Горького. Размололи кости. Ему было 84 года.
     В Одессе я нашла  улицу Вегера.
    Когда там выступала на маленьком фестивале с концертом. Это было давно.       
    (Меня после этого концерта некоторые одесские литераторы возненавидели, в Интернете писали, что я из гроба вылезла выступать в священном старинном одесском доме...)
    Женю Вегера, я прочла в Интернете,  любили в Одессе и ждали из лагеря, когда все возвращались. Кто-то его даже видел на улице, молодого.
    Я с малых лет понимала все, что бабушка с Вавой говорили на языке придворных,  но скрывала это. Недавно я в одной своей книге расшифровала их алфавит и способ произношения. Какой-то был непроизносимый, перековерканный язык.
    Бабушка Валя знала наизусть и читала мне «Войну и мир» и Гоголя, и «Портрет» даже длинные "Мертвые души", куда от голода вставляла "борщ со шкварками". Слово "шкварки" было непонятное, я не помню, спросила ли  бабушку, что это такое,  "шкварки". Я  от неё выучила гоголевский "Портрет" и читала наизусть как нищенка по дворам. Собирала толпу детей. Они слушали страшную повесть  Гоголя не отходя. Но мне не подавали, какие деньги у детей! Мне было 9 лет. Я ела в Струковском парке какую- то кислую траву, стручки акаций, рылась в помойках, просила милостыню. Все это было в Куйбышеве. Когда я туда приехала в нынешнем веке выступать, у меня взяли интервью на радио. Один вопрос был, каким я вижу свой памятник в Куйбышеве. Я сказала - не мне должен быть памятник, а голодающему ребёнку. Оборванной лохматой босой оч худой с раздутым животом  вшивой девочке с протянутой ладошкой. Девяти лет.

Я была в детстве отверженной, как маленькая Козетта, которая все смотрела на кукол, стоя на улице перед  витриной магазина.
    Я смотрела на кукол и на все остальное перед витриной магазина «Культтовары» - продавщица давно меня выгнала из своего магазина, а я ведь смотрела там и на бусики, и на брошки.       
    Уже в Москве мама мне купила книжечку «Козетта», главу из «Отверженных».
    Но я не поняла, что это я отверженная.
    Во мне говорила гордость семьи. Бабушка моя, нищая, голодная баба Валя, была горда как льдина на берегу Волги после взрывов в начале половодья. Неколебимая. Дочь ее Вава преклонялась перед ней. Ни аресты в семье, ни то, что исключили из партии, что отобрали квартиру и не осталось ни тряпочки, не превратили ее в гонимую беженку. Она к этому была уготована с юности. Отец их так воспитал. Будущих революционеров. Когда сосед ударил ее колуном по голове, она лежала в крови на полу в коридоре нерушимая, сосед за голову схватился и исчез, и только скорая помощь перенесла бабушку на кровать, врач обработал рану и перевязал ей всю голову белой короной. Вава заплакала: «Первый раз за всю войну вижу на тебе белое!».
    Такова была моя школа
в Москве , уже с мамой, я росла двоечницей (я никогда не делала уроки дома, я боялась деда и старалась после школы и детской библиотеки, а она закрывалась в 8 часов, досидеть до закрытия в парткабинете в 10 часов. Все ждала маму, которая задерживалась на работе). Но то был дед, он меня никогда пальцем не тронул, мог только наорать и настольную лампу о пол брякнуть. Тоже страшно. Но я в ответ начинала во тьме таак вопить! Уж голос у меня был мощный, я весь хор Локтева могла переорать на форте. Мать приходила, я реву и трясусь, дед курит у себя в кровати. Мы с матерью уходили на ночь на улицу, пока в нашем окне не выключался свет.
    Я все-таки побеждала. Хоть голосом.
    И дальше - жизнь запрещенного писателя, то там, то тут напечатают переводики с польского или свои сказки, много лет нищеты, и вдруг приняли в Союз писателей, мы приехали в дом творчества Малеевка, а там высший свет! И какая-то поэтесса все восклицала : «Кто ее сюда пустил!» ( я должна была сляпать для нее с польского подстрочник, но не удержалась и сделала полновесный перевод 30-ти стихов польской поэтессы, с рифмами , так увлеклась, и сама вдруг стала писать стихи). Будущая при Нобель, между прочим, автор оказалась. Пани Вислава Шимборска. Я ее посетила, свою учительницу, в Польше, она оч ласково меня приняла.
   Почему-то меня не любили тогдашние короли литературы, Вознесенский, Евтух, Аксенов. Вознесенский считал, что я из низов и все пишу матом. Аксенов залупался как мог, хвастал передо мной даже с’еденным шашлыком в Коктебеле - знал, что я с детьми снимаю гараж на последние деньги... Ахмадуллина, правда, преклонялась,  как перед выбившейся из грязи в люди -и по пьяни могла и в ноги кинуться, я ее боялась на светских мероприятиях. Один раз кинулась, я не досмотрела, но она села мне на туфли задом...Евтух переменился только в США, приезжал, хотел попасть на мой концерт, передавал -уже из последней больницы- поклоны «Люсеньке».
     Времена наши прошли.
     Не возражайте.
      Меня тогда печатали миллионными тиражами, например, «Свой круг» в «Новом мире»; мои пьесы в Москве шли в 8 театрах, и в каких! Всех не упомню, но Таганка, Современник, Ленком, Ермоловский, Малая Бронная, МХАТ (там шло 5 или 6 моих пьес); нашу с Норштейном «Сказку сказок» кинокритики мира почти на 20 лет признали лучшим мультфильмом всех времен и народов.
     Все проходит.